Песни пьющих - Страница 16

Потом она присела на край облака, сразу ставшего соблазнительным краем матраса, и положила свою теплую ладонь на мою холодную руку и задала мне вопрос, который я тысячу раз слышал, задала вопрос, который мне уже задавали тысячи, миллионы людей, задала вопрос, который мне уже задавали европейцы, азиаты, американцы, африканцы, австралийцы и, кажется, даже эскимосы, задала вопрос, который до сих пор мне не задавал, пожалуй, один только Господь Бог.

— Почему ты пьешь? — спросила Альберта.

— Альберта, — ответил я хрипло, — если бы мы с тобой познакомились двадцать лет назад, я бы вообще не пил.

— Начнем с того, что двадцать лет назад мне было четыре года и, если бы мы тогда и впрямь познакомились, ты бы пил в два, а то и в сто раз больше, — отвечала она. — И вообще, зови меня Аля, так лучше. — И повторила: — Почему ты пьешь?

— Не знаю, — ответил я. — Не знаю, вернее, у меня есть тысяча ответов. Ни один не назову правдивым, но в каждом есть доля правды. И все равно нельзя сказать, что в сумме получается одна большая правда, чистая правда. Я пью, потому что пью. Пью, потому что мне нравится пить. Пью, потому что мне страшно. Пью, потому что генетически к этому предрасположен. Все мои предки пили. Пили прадеды и деды, пил отец и пила мать. У меня нет ни сестер, ни братьев, но я уверен: будь они у меня, все до одного — и братья, и сестры — тоже бы пили. Я пью, потому что у меня слабый характер. Пью, потому что у меня что-то сдвинулось в мозгах. Пью, потому что чересчур вялый, а хочется быть поживее. Пью, потому что нервный и хочу успокоить нервы. Пью, потому что грустный и хочу повеселить душу. Пью, когда счастлив в любви. Пью, потому что тщетно ищу любовь. Пью, потому что слишком нормальный и нуждаюсь в толике безумия. Пью, когда у меня что-то болит и хочется унять боль. Пью, если по ком-то тоскую. И пью на радостях, если тот, по ком тосковал, рядом. Пью, когда слушаю Моцарта и когда читаю Лейбница. Пью, будучи сексуально возбужден, и пью, когда пропадает всякая охота. Пью, когда выпиваю первую рюмку, и пью, когда выпиваю последнюю рюмку, — это уж обязательно, ведь последней рюмки я пока не выпил.

— Погоди, — с явным раздражением сказала Аля-Альберта. — А вообще бывают такие минуты, когда ты не пьешь?

— Пожалуй, я не пью, когда настолько пьян, что нету больше сил пить, хотя, честно говоря, силы, чтобы продолжать пить, всегда найдутся; а еще я не пью, когда сплю беспробудным сном пропойцы, хотя, как знать, возможно, тогда я тоже пью. Пожалуй, я пью и во сне, и наяву.

— Может быть, тебе просто нужно лечиться. Врачи, наверно, сумели бы тебе помочь, подсказали ответ. Поговори с кем-нибудь, кто знает больше твоего.

— Да я же постоянно общаюсь с врачами, доктор Гранада мне как отец родной. Я восемнадцать раз лежал в отделении для делирантов и слушал, что отвечают на этот вопрос мои, так сказать, соратники. Все пили по одним и тем же причинам, хотя, случалось, и по каким-то другим. Пили, потому что отец был слишком строг, и пили, потому что мать была слишком добра. Пили, потому что пили все вокруг. Пили, потому что в семье все были алкоголики, и пили, потому что в роду никто в рот не брал. Пили, потому что Польша была под московским игом, и пили, впав в эйфорию после освобождения. Пили, потому что поляка избрали Папой Римским, и пили, потому что поляк получил Нобелевскую премию, и пили, потому что полька получила Нобелевскую премию. Пили за здоровье интернированных и за упокой души убитых. Пили в одиночестве и пили, когда рядом хоть кто-нибудь появлялся. Пили, когда Польша побеждала, и пили, когда Польша проигрывала. А доктор Гранада с нечеловеческим терпением выслушивал все эти исповеди, недоверчиво качал головой и говорил то, что я сказал вначале: «Вы пьете, потому что пьете».

— Опамятуйся, проснись. — Возможно, Альберта говорила в общем смысле, а возможно, по вполне конкретному поводу, возможно, вдобавок к многолетнему сну я как раз сейчас на минутку задремал. Альберта деликатно трясла меня за плечо: — Проснись.

— Зачем просыпаться, если наяву еще хуже? Явь — главная причина, заставляющая пить.

— Раз ты пьешь во сне и наяву, стало быть, по-настоящему и не знаешь, каково оно наяву.

— Послушай, будь я тогда, в тот июльский день, трезв, я бы не увидел тебя около банкомата и не подумал бы, что ты умная и красивая, мне бы в голову не пришло, что ты — величайшая любовь моей жизни, я бы не побежал за тобой, не воспарил душою…

Продолжить свою речь я не смог, потому что у меня пересохло в горле. Альберта, видя, что глаза мои увлажняются и я вот-вот разрыдаюсь, налила мне — по ее мнению, достаточную, а по-моему, недостаточную — порцию. Но я не стал домогаться даже самого минимального долива, поскольку знал, что поступила она так не только по доброте своей и повелению гангстеров, которые ее сюда привели, а еще и потому, что не хотела прерывать беседу.

— Хорошо, — сказала она, — ты воспарил душой, притом из-за меня, а женщине такое всегда приятно, но скажи, чем это кончилось? Скажи, если помнишь.

— Кончилось отделением для делирантов, — сказал я после минуты вынужденного молчания.

— Вот именно. По-моему, возвышенные чувства, иссякающие в отделении для делирантов, немногого стоят. Честно говоря, ни черта они не стоят. Ты должен из этого выйти.

— Аля, а знаешь ли ты, о чем беспрерывно говорят делиранты в отделении для делирантов? Известно ли тебе, о чем ведут они свои бесконечные разговоры?

— Ты же сам только что сказал. Они беспрерывно говорят об одном: как и почему пьют.